Боль уйдет, а кино останется. Больше мне и сказать-то нечего.
Здесь и сейчас я чувствую себя прекрасно. Просто у меня в голове есть эта штука — вот и все.
Всем кажется, что я очень добрый человек, но когда доктор сказал, что у меня болезнь Паркинсона, я едва не убил его.
Я не спрашиваю себя: «Почему я?» — «Почему бы не я?» — вот как надо ставить вопрос.
читать дальше
Если ты позволишь болезни влиять хоть на что-то в твоей жизни, очень скоро она завладеет всем. Но я не притворяюсь, что здоров. Просто не даю болезни становиться больше, чем она есть.
Кое-что болезнь все же мне дала: чувство смертности. Когда ты болеешь, это всегда потеря чего-то живого в тебе, и в тот момент, когда ты признаешь эту маленькую потерю, ты делаешь шаг к тому, чтобы признать, что за маленькой потерей когда-нибудь последует большая. А тот, кто научился жить с этим, способен жить с чем угодно.
Счастье прямо пропорционально твоей способности принять все таким, какое оно есть, и обратно пропорционально нетерпению и ожиданиям.
Раньше люди спрашивали меня: «Вас беспокоит, что девушки хотят переспать с вами только потому, что вы знаменитость?» И я, типа: «Ох, вот так вопрос. Дайте-ка подумать... Нет».
Больше всего я жалею о том, что из моей жизни исчезла спонтанность. Это же так круто: в жопу всё, поехали в Вегас. Но я так больше не могу.
Помню, мчался я однажды на «феррари» по бульвару Вентуры на скорости 90 миль в час, а копы кричали: «Черт, Майк, ты сейчас угрохаешь кого-нибудь!» А потом, когда они оставили меня в покое, я сидел и думал: «Ну вот, в этот раз я действительно влип. Чертово безумие». Но именно в такие моменты ты понимаешь, что это очень важно — уметь уберечь себя от того, что тебе хочется сделать больше всего на свете.
У меня есть коллекционный «мустанг» 1967 года — тот, который на 35-летие мне подарила жена. И знаете, это очень печально — машина, которая на шесть лет младше меня, уже считается антиквариатом.
Я абсолютно не жалею о том, что бросил пить. Когда ты пьешь, ты теряешь самую главную вещь — ясность.
Когда врачи выписывали мне очередной препарат, они предупредили меня, что у него есть побочный эффект: слишком яркие безумные сны. Но, сказать по правде, я не заметил разницы.
Я всегда хотел сделать фильм о Петомане (Ле Петоман, 1857-1945 — знаменитый французский артист, прославившийся умением создавать музыку, управляя испусканием кишечных газов. — Esquire). Он мог вытянуть «1812 год» (увертюра Чайковского. — Esquire) буквально из собственной задницы.
Я очень странно устроен. Что бы я ни делал, параллельно я буду делать что-то еще.
Я начал заниматься гольфом после сорока, и мне очень не нравится, когда кто-то называет это излишним оптимизмом.
«Моя татуировка — это тот факт, что у меня нет татуировки», — сказал я своему сыну. На самом деле один раз я чуть не сделал себе татуировку — в тот день, когда умер мой отец. Перед тем как уйти в армию, он был жокеем на скачках, и у него была вытатуирована голова лошади, вписанная в подкову и оплетенная розами. Помню, когда он умер, я вышел из дома с твердым намерением сделать татуировку — и, слава богу, не сделал. Потому что был в жопу пьян.
Я не боюсь смотреться в зеркало.
Если рядом с тобой нет человека, который указывает тебе на все твое дерьмо, считай, что тебе уже ничто не поможет.
Мой рост никогда не доставлял мне проблем. Если бы я был толстым — другое дело. Все, что нужно толстому, — это дисциплина и меньше жрать. А когда ты мелкий, тебе просто приходится жить с этим. Или ходить на платформах.
Я очень ценю иронию. Все воспринимают меня как мальчика, хотя по медицинским показателям я глубокий старик.
Мне непросто знакомиться с новыми людьми. Никак не могу отделаться от мысли, что они уже видели меня в кино.
Моя слава не принадлежит мне. Она принадлежит вам. Я знаменит лишь до тех пор, пока вы помните, кто я такой.
Сколько бы у тебя ни было денег, ты можешь потерять их все.
Моего сына ждет счастливое будущее. По крайней мере, не тот вариант, когда вся школа говорит о том, сколько миллионов его отец заработал на последнем фильме.
Череда несчастливых событий будет преследовать тебя до тех пор, пока ты будешь считать эти события таковыми.
Мне совершенно нечего продать.
Единственное, что может быть хуже возможности, которую ты не заслужил, это возможность, которую ты просрал.
Пожалуй, я согласился бы пожить в Провансе месяц или сколько там потребуется для того, чтобы разучить фразу: «На меня напал дикий кабан. Помогите мне отыскать мою селезенку. Она где-то там, под ивами».
Комедия — как лягушка. Ты можешь подвергнуть ее вивисекции, чтобы понять, как у нее все устроено внутри, но ты не можешь сделать этого, не убив ее.
Если два плюс два всегда будет равняться четырем, какой в этом смысл?
Любопытство, может быть, и убило кошку, но пару раз выручало мою задницу.
Я думаю, что бог есть, но это точно не я.
Выследив добычу, волк не укладывается спать.
@темы:
Правила жизни,
Esquire